|
|||||||
АвтобиографияВы находитесь: Археология.PУ / Персональный сайт Л.С. КлейнаВ этом разделе: Автобиография | Библиография в хронологическом порядке | Библиография в тематическом порядке | Статьи | English Version Лев Самуилович Клейн. Автобиография1 марта 2009 г.
Родился 1 июля 1927 г. в Витебске, тогда БССР, в интеллигентной еврейской семье, атеистической и радикально русифицированной (дома обиходным языком уже за два поколения до меня был русский, а перед тем - польский). Родом – из верхних слоев общества: до революции оба деда были капиталистами: один – фабрикант, другой – купец первой гильдии. В Гражданскую войну отец, окончивший Варшавский императорский университет, был офицером в Добровольческой армии Деникина, под конец войны – в Красной Армии; в партии, естественно, никогда не состоял, как и я.
Учился я в белорусской средней школе и в музыкальной школе по классу рояля. В 1941 г. оба родителя, врачи, были призваны в армию на фронт, а остальное семейство (я совместно с дедом, бабкой и младшим братом) было эвакуировано в г. Йошкар-Ола Марийской ССР. Там работал в колхозе, затем окончил восьмой и девятый классы русской средней школы и в 16-летнем возрасте ушел на фронт вольнонаемным. В 1944 г. на 3-м Белорусском фронте служил в военно-строительной части и прошел с нею от Смоленска до немецкой границы.
Осенью 1944 года, возможно, как последствия контузии от близкого взрыва, к моей близорукости добавился хориоретинит обоих глаз (воспаление сетчатки и сосудов, чреватое слепотой). Меня отправили санитарным эшелоном в Смоленскую область, откуда я начинал свой путь с действующей армией. Там острый период болезни прошел, и я для завершения среднего образования поступил в Рославле в железнодорожный техникум. Плохое зрение не позволяло мне претендовать на специальности, связанные с вождением, но на вагоностроительную специальность меня приняли. Проучился я там только год.
После войны воссоединился с семьей и поселился в Гродно, где отец стал директором больницы, мать – хирургом и заведующей городской скорой помощью. Там я сдал экстерном экзамены на аттестат зрелости и поступил в Гродненский Педагогический Институт на факультет языка и литературы.
После года учебы (в 1946 г.) поступил заочником в Ленинградский университет, а через год перевелся там на очное отделение (оставив Гродненский Пединститут). Первые годы учился в нем одновременно на двух факультетах: историческом (на кафедре археологии под руководством проф. М.И. Артамонова) и филологическом (изучал русскую фольклористику под руководством проф. В.Я. Проппа). Окончил исторический факультет в 1951 г. (диплом с отличием).
Поскольку я поступал в Университет негодным к военной службе (по зрению), я не проходил обучение на военной кафедре (по артиллерии). Однако состояние моих глаз улучшалось, и по окончании меня признали ограниченно годным. Но чтобы дать мне офицерское звание, как всем однокурсникам, меня, учитывая мои знания языков, зачислили военным переводчиком. К офицерской службе физические требования были меньше, и я стал годен полностью. (Двухмесячные офицерские сборы по специальности военного переводчика прошел уже в 1966 году в возрасте 39 лет).
Полгода после окончания университета проработал библиографом в Библиотеке Академии наук в Ленинграде. Последующие годы работал учителем в средних школах Ленинграда, затем поселка Волосово Ленинградской области, затем Гродно. В 1957 г. поступил в аспирантуру Ленинградского университета по археологии, окончил в 1960 г. Затем работал на той же кафедре (читал лекции) с почасовой оплатой и бесплатно, а с 1962 г. был принят в штат кафедры в качестве ассистента. В 1968 г. защитил кандидатскую диссертацию "Происхождение Донецкой катакомбной культуры". С 1976 г. – доцент. Первая научная работа вышла в 1955 г., первая монография – в 1978 (когда мне был уже 51 год). Участвовал в ряде археологических экспедиций (в лесной полосе России и Белоруссии, но главным образом в степях Украины и Подонья), последние 5 сезонов в качестве начальника экспедиции (по 1973 год). После этого продолжал ездить в качестве руководителя студенческой практики в экспедиции других археологов. Раскопки включали древнерусские города, курганы бронзового века и скифо-сарматского периода. По археологии специализировался на эпохах неолита и бронзового века, скифской и славянской культурах, а особенно – на теоретической археологии.
В течение всей карьеры я развивал взгляды, которые рассматривались как нестандартные и уклоняющиеся от генеральной линии марксистско-ленинской науки. Власти весьма косо смотрели также на мои контакты с зарубежными учеными (рано стал печататься за рубежом). Вероятно, сказывалось также то, что мои близкие родственники подвергались преследованиям (отец был замешан в так называемом "деле врачей-вредителей", а младшего брата преследовали за критику вторжения наших войск в Чехословакию – в Белоруссии он был исключен из партии и уволен с работы). Имела также значение и моя национальная принадлежность. По всем этим причинам мое продвижение по службе тормозилось, а мои основные работы не публиковались.
Однако пока страна придерживалась политики разрядки напряженности, мою деятельность терпели. Положение мое резко осложнилось, когда под Новый год 1980 советские войска вошли в Афганистан и разрядка напряженности была сорвана. Сахарова сослали в Горький, а в Ленинграде начались аресты либеральной профессуры. Поскольку господствовала идея, что в Советском Союзе нет политических заключенных, каждому придумывали какое-нибудь уголовное преступление.
В марте 1981 г. я был арестован (по инициативе КГБ), обвинен в гомосексуальном поведении и прокуратура требовала 6 лет заключения и 5 лет поражения в правах, а при таком приговоре я должен был еще и лишиться прописки в Ленинграде. Но судебный процесс разваливался, и я был приговорен к 3-м годам заключения. По моей кассации и этот приговор, однако, был отменен как несостоятельный. Дело было отправлено на доследование и по новому приговору я получил полтора года заключения, которые и отбыл в тюрьме (где к тому времени я отсидел год и месяц) и лагере принудительного труда. После освобождения из лагеря я был лишен ученой степени и научного звания (с нарушениями ряда законов). В течение многих лет я не мог получить вообще никакой работы, хотя и был зарегистрирован на бирже труда, а безработицы в стране не было.
Когда началась перестройка, я опубликовал ряд очерков в журнале "Нева" (1988–1991), а затем книгу "Перевернутый мир" в 1993 г. (немецкое издание вышло еще в 1991), в которых по документам дела доказывал, что оно было сфабриковано с участием КГБ. Опровержений не последовало. Более того, мой бывший следователь адресовал редактору журнала "Нева" (тогда председателю специального комитета Верховного Совета СССР по гражданским правам) открытое письмо, в котором признал, что все приведенные мною факты верны. Он также заявил, что был понуждаем своим начальством арестовать меня и создавать дело, несмотря на недоброкачественность доказательств. Письмо было опубликовано. Тем не менее, приговор не был отменен, а вскоре отпала логика пересмотра ввиду отмены самого закона, по которому я был осужден.
Благодаря этим публикациям, в которых содержалась острая критика советского режима, я был избран депутатом на Первый съезд демократических организаций СССР, состоявшийся в Ленинграде в 1989 г. Участвовал также в клубе интеллигенции "Ленинградская трибуна". Все эти годы не прекращал научно-исследовательскую работу – писал книги и статьи.
В этот период наряду с археологией занимался еще двумя отраслями науки – классической филологией и культурной антропологией. В первой разрабатывал тему, граничащую с фольклористикой и археологией – гомеровский вопрос. Это был содержательный, исторический и статистический анализ "Илиады". Результат – серия статей и две монографии. В культурной антропологии занимался теорией культуры (эволюция и смена культур) и темами на грани с сексологией и криминологией (девиантное поведение). К этому меня подвигло пребывание в лагере и обвинение в гомосексуальности. Результат – серия статей и три книги.
С 1987 г. стал получать пенсию по возрасту. С 1989 г. снова начал по временам читать курсы лекций в Ленинградском университете и, получив возможность выезжать за границу, с 1990 г. стал преподавать по приглашениям в университетах Европы. Сначала в Западном Берлине, затем Дареме (Англия), в Венском и Копенгагенском университетах, а также читал лекции в Лондоне, Кембридже, Оксфорде, и 6-ти других университетах Великобритании, в 4-х университетах Швеции, 4-х университетах Испании, 2-х университетах Норвегии, 2-х университетах Дании.
Научные степени и звания в отечестве добывал заново. В 1993 г. защитил докторскую диссертацию по книге "Археологическая типология" в Институте истории материальной культуры РАН (единогласно). С 1994 г. поступил в штат Санкт-Петербургского Государственного университета профессором философского факультета на кафедру философской антропологии, где стал преподавать культурную антропологию. С 1995 стал преподавать ее также и на этнологическом факультете Европейского университета в Санкт-Петербурге (нового университета, созданного по моей инициативе). В 1997 г. избран иностранным профессором Венского университета. В сентябре 1997 г., в возрасте 70 лет, уволился из СПБГУ по собственному желанию, в 1997/98 учебном году завершил чтение регулярных курсов в ЕУ и в был назначен там директором-организатором Археологического центра (который, однако, финансирующие фонды поддерживать отказались).
Первое время после ухода с преподавательских постов продолжал выезжать с курсами лекций за рубеж (в Словению, Финляндию, учебный год 2000/2001 преподавал в университете Вашингтона в Сиэтле). По возвращении у меня был обнаружен рак, операцию перенес в 2001 году, но раковый процесс возобновился в 2004. С тех пор лечусь, и пока удается замедлять процесс. Всё это время работаю как частный ученый дома. Иногда читаю курсы лекций и делаю доклады. Свобода от лекционной нагрузки позволила мне сосредоточиться на научном творчестве. Итог – еще полдюжины монографий и сотни статей.
Всего у меня опубликовано 14 монографий (считая с переводами на иностранные языки это 21 книга) и около 400 статей в научных журналах и сборниках, вышли несколько сборников под моей редакцией. Моя первая монография ("Археологические источники", 1978) в 1995 переиздана в серии "Классика археологии". Сейчас в печати еще 4 книги и два десятка статей. В работе еще несколько книг. С середины 2008 г. я веду авторскую колонку во всероссийской газете ученых «Троицкий вариант».
Мой приемный сын Дамир (татарин, родом из г. Йошкар-Ола) не оформлен юридически (так как поселился у меня уже совершеннолетним абитуриентом), но принял мою фамилию. Он окончил Художественно-Промышленную Академию, прошел в ней аспирантуру, предприниматель. Женат, имеет малолетнего сына. Все они живут вместе со мной. Брат мой, профессор-историк, пенсионер, эмигрировал в США, как и его сыновья (мои племянники). Один из них адвокат, другой – математик и программист.
Из наград имею военные медали, а Высшая Антропологическая Школа Молдавии (после прочтенных мною в ней курсов лекций) присвоила мне звание доктора honoris causa
1 марта 2009 г.
ПРИМЕЧАНИЯ К АВТОБИОГРАФИИ
Автобиографию я составил по обычному у нас стандарту, который сложился в административном обиходе и известен всем: краткий очерк вех на жизненном пути в хронологическом порядке (родился…, поступил…, окончил… и т. д.) и в произвольном стиле, но с указанием наиболее часто требуемых сведений о себе (национальность, партийность, родня, награды, судимости). За рубежом более принята форма: C.V. (лат. curriculum vitae – жизнеописание), документ, который строится по другой схеме – не в хронологическом порядке, а по тематическим рубрикам (имя, отчество, фамилия и т. д.), и более дотошный – с указаниями точных дат, количеств, официальных наименований, полных перечней. Это почти то же самое, что у нас – прилагаемая к автобиографии анкета.
Анкета требуется чиновнику: каждое сведение на определенном месте и не уйти от каких-то невыгодных человеку сведений, не умолчать. Читателю же нужна автобиография – в ней больше места для психологии личности, прослеживается логика развития.
Писать автобиографию мне было нетрудно: случаев, когда приходилось предъявлять ее, от школы до выхода на пенсию, было столько, что она всегда была наготове в личном досье и только постепенно дописывалась. Лет семьдесят дописывалась. Разумеется, выбор деталей и нюансов менялся в зависимости от запросов того, кому она была адресована, и от обстановки в стране. Скажем, при советской власти было незачем писать слишком откровенно о социальном положении предков – оно было крайне невыгодным, лучше было ограничиться простым «из служащих», а детализация – только по требованию. Иное дело анкета (правда, если формулировки ее бланка позволят, то можно было и там не слишком раскрывать невыгодные сведения).
Но такая биография слишком суха и лаконична. Да, она дает некоторое общее представление о человеке. От биографии же публичного человека – писателя, ученого, деятеля искусства или политика – читатель ждет чего-то иного. Он ждет, что биография (а особенно автобиография) поможет ему лучше понять творчество этого человека и его общественную позицию, прольет свет на мотивы его деятельности и творчества. Поэтому так популярен жанр интервью. Вот в интервью как правило и задают те вопросы, которые обычно обходятся в автобиографии. Эти же вопросы задают на встречах писателя (или другой знаменитости) с публикой, эти вопросы возникают в письмах читателей и в переписке с друзьями.
Газеты и журналы неоднократно брали у меня интервью, были и письма читателей, и я представляю, какие вопросы у читателя возникают. Попытаюсь ответить на них сразу.
1. Национальность. Что означает «радикально русифицированный еврей»? Это всё-таки еврей или русский? Суть в том, что по многим показателям (языковым и культурным), а главное – по самоощущению, я русский. Пятью языками я владею, но еврейского среди них нет – ни идиша, ни иврита, а родной язык для меня – русский, и это единственный язык, которым я владею абсолютно свободно, на котором я мыслю. Нет у меня и приверженности иудаизму – я атеист, как и мои отец и дед.
Но я русский еврейского происхождения. Я отнюдь не отрекаюсь от своих предков, у меня есть основания в чем-то ими гордиться, в чем-то стыдиться - как у всех людей. И я не "переметнулся" в другую национальность: ассимиляцию прошли мои предки, а я от рождения такой. Стать "опять" евреем для меня означало бы как раз сменить национальность. По моим представлениям, таково же большинство евреев России (кроме небольшой кучки, роящейся вокруг синагоги). В отличие от евреев Израиля (явно особой нации), евреи России - это нечто вроде касты внутри русского народа, вроде казаков или поморов. Ведь с еврейским акцентом сейчас говорят только антисемиты (они так часто передразнивают евреев, что сами начинают говорить со специфическим акцентом и ужимками, пропавшими у евреев).
Вопрос этот важен для людей потому, что от национальности (еврейской) предполагаются зависящими национальный характер, национальная солидарность и защита интересов национального очага (Израиля, Сиона). Рассмотрим все три основания.
1) Что специфически еврейского унаследовано мною от еврейских предков? Если исключить внешность, обычную для населения южной Европы, то нынешних евреев России отличает набор имен и фамилий, выбор предпочтительных профессий и некоторые черты национального характера - чадолюбие (нет ведь евреев среди беспризорных), любовь к учебе и книгам, неприязнь к пьянству. Но всё это черты не исключительно еврейские, они характерны и для многих коренных русских, даже имена. Различие только в степени распространенности.
Например, мое имя Лев – чисто русское (из греческого Леон происходит славянское Левон, сохранившееся в белорусском Лявон, а в русском сократилось в Лев, Лёва). Когда в пору погромов Лев Толстой заступился за евреев, имя это стало очень популярным у евреев. Но меня назвали так не по Льву Толстому, а в память о моем (умершем до моего рождения) дяде Леоне. Отчество же мое от рождения было Станиславович, так как у отца по польскому обычаю (он родился в Варшаве) было три имени – Самуил-Соломон-Станислав (два библейских, популярных у евреев, одно польское). Дома и на работе его звали польским именем, и по нему мне вписали в документы отчество. При получении паспорта я сменил его на Самуилович из чувства собственного достоинства: скрывать свою принадлежность к евреям в пору мировых гонений на евреев было просто некрасиво. Это отнюдь не означало смены национальности. Я, как и ныне, ощущал себя русским и писался в документах евреем.
2) Национальная солидарность или взаимопомощь российских евреев сильно преувеличивается не-евреями – из подозрительности (из баек о мировом заговоре евреев). На деле взаимопомощь евреев проявляется только в чрезвычайных ситуациях гонений (как у всякого преследуемого меньшинства), да и то далеко не всегда. Сами евреи прекрасно знают ей цену. Евреи так же эгоистичны и разрозненны, как и все в нашей стране (а у нас общественные связи гораздо слабее, чем в других странах Европы и чем в Америке). За свою долгую жизнь я получал помощь и поддержку от евреев не чаще, чем от других сограждан – от членов своей семьи, друзей и коллег. Кстати, от родственников – не больше. А уж от некой мировой организации евреев – и вовсе ничего, потому как такая организация существует только в распаленном сознании антисемитов.
И среди моих близких друзей и учеников доля евреев не больше, чем в окружающем городском населении. Из тех, кто подолгу жил у меня дома, евреев нет вовсе. Мой приемный сын – татарин, его жена – азербайджанка. Но все мы практически русские.
3) Что касается интересов национального очага, то мой национальный очаг, моя родина – Россия. Я живу ее интересами и ее проблемами.
К Израилю я полон симпатии и уважения, как и многие в России независимо от происхождения. Приятно, что народ, две тысячи лет назад вытесненный с родины и рассеянный, создал снова свое государство на той же территории, что на жизни одного поколения он преобразовал пустыню в цветущий мир, разбил превосходящие силы врагов и отстаивает право жить по европейским и мировым нормам и стандартам. Но в то же время я понимаю и тамошних арабов, которые жили там около тысячи лет и для которых евреи – пришельцы. Мне больно, что два народа истребляют друг друга, что тамошние арабы избрали безнадежную стратегию перманентной войны (и внутреннего раздрая) вместо того, чтобы создать на оставшейся им территории такое государство, которое бы могло конкурировать с еврейским – на радость всем соседям.
Но меня совершенно не тянет в Израиль, страна это интересная и богатая, но не моя.
2. Марксизм. В моих работах есть противоречие между теми, в которых декларируется приверженность марксизму, и теми, в которых марксизм критикуется и отвергается. Большей частью здесь разделение во времени, и это всем понятно. Но оно в моем случае неполное.
При советской власти декларирование преданности марксистской идеологии было обязательным в нашей стране, и многие формулировки и цитаты из классиков марксизма-ленинизма были своеобразной условностью, данью принятым нормам приличия и, так сказать, красными бантиками, долженствующими показать благонамеренность подданного. По условиям своего социального происхождения, образования и воспитания, я смолоду не мог проникнуться марксизмом как философией и методологией. Но я понимал, что, если хочу печататься и преподавать, донести свои мысли и результаты до сообщества, то придется надевать марксистские одежды.
Большинство блюстителей идеологии было не очень подковано в науках, да и в марксизме. В этих условиях можно было излагать и очень немарксистские и несоветские идеи, но вещая эзоповым языком, иначе говоря – писать так, чтобы понимающий мог читать между строк. 14 приемов этого дела я раскрыл в своей книге «Феномен советской археологии» в главе «Язык сфинксов».
С другой стороны, я стремился выискивать в марксизме приемлемые положения и черпать не из моря разливанного марксистской догматики, а именно из этих небольших бассейнов. Цитаты из классиков марксизма старался подбирать согласные с моими идеями (классики написали так много, что их цитатами можно было доказать, что угодно). Например, я доказывал, что Маркс и Энгельс считали преисторию неполитической наукой!
В основном еще западные ученые могли считать меня защитником марксизма (но странным защитником – с ним можно обсуждать научные проблемы!). Некоторые мои оппоненты из марксистов-догматиков, которых я уличал в незнании марксизма, считали меня марксистом-начетчиком, только более высокого класса. Но основной корпус наших блюстителей идеологии было трудно обмануть, они чуяли во мне противника и своим не считали. Они видели признаки этого не только в основном наборе идей, но и в мелочах. Например, секретарь партбюро истфака вменял мне в вину, что я, говоря в своих работах о марксизме, избегаю называть его принятым у нас двойным именем: марксизм-ленинизм.
Когда советская власть обрушилась, стало возможно писать и говорить свободно, и я мог откровенно изложить свое скептическое и критическое отношение к марксизму. Я смог объяснить, что воспринимаю это учение как обычное утопическое учение о социализме (рае на земле). Марксисты видели отличие марксизма от прочих утопических социалистических учений в научности, но сама по себе научность не гарантирует истинности. Учение останется столь же утопическим, как и остальные. Маркс был гениальным экономистом, но он в корне ошибся, усматривая в человеке только узел экономических отношений, тогда как человек еще и биологическое существо с неустранимыми свойствами: заботой о собственных детях и родне в ущерб чужим, любовью к собственной среде и враждебности к чужакам и непривычным и т. п. Маркс грубо ошибся в оценке перспектив капитализма и буржуазии, в оценке роли рабочего класса. Попытки установить социализм, начиная с первых фаланстеров и кончая кровавым Полом Потом в Кампучии, неизменно оканчивались восстаниями облагодетельствованных масс и разрухой. Марксизм – это теория, многократно опровергнутая экспериментами.
Но и в это новое время я не отверг полностью все достижения советской науки, и даже не все положения марксизма отбросил. Материалистические убеждения у меня остались (хотя я признаю и силу идей). Атеистические тоже. Для меня социально-экономический анализ является по-прежнему очень действенным средством в историографическом изучении развития науки. Диалектика остается сильным принципом познания ряда сложных явлений, и я к нему нередко прибегаю. Марксизм нельзя рассматривать как скопление нонсенсов и бреда. В марксизме были использованы и задействованы ценные достижения мировой философии и политэкономии. Если марксизм дискредитирован, это не значит, что эти достижения перестали быть достижениями сами по себе. Abusus non tollit usum (злоупотребление не исключает употребления).
3. Атеизм: Обычно в автобиографиях не принято отмечать отношение к религии. Сейчас многие политики и деятели культуры с гордостью подчеркивают свое православие. Раньше у нас атеизм был чем-то само собой разумеющимся для образованного и политически благонадежного человека. В нынешнем государстве, клонящемся к слиянию с церковью, коммунисты стали истово верующими - звездятся, совсем как в давней антиутопии Войновича "Москва 2042 года", только на полвека раньше. У нас ведь как в Германии после Тридцатилетней войны: cujus regio, ejus religio (чья страна, того и вера). В Кремле атеист – и рушатся храмы, вся страна богохульствует. В Кремле святоша – и все со свечками. В этих условиях я решил отметить в автобиографии, что вырос в атеистической среде и остаюсь вполне атеистическим человеком. Это не вызов, не фронда. Это принцип.
Что ни говорите, атеизм – мировоззрение, наиболее подходящее ученому. Наука не согласуема с верой в чудеса. Ученый не может, не должен верить в сверхъестественные силы. Он может считаться только с силами, еще не познанными наукой. Иначе ему не место в науке. Результат его эксперимента не может меняться от того, поставил ли он свечку богу или нет. Ученый не может отменять выводы своей теории, если она входит в противоречие с религиозной догмой. Это религиозная догма должна быть отменена, если наука ее опровергает. И, как мы знаем, многие религиозные догмы были отменены. Правда, не все – за некоторые религия еще держится. Но общий баланс именно таков: наука наступает пядь за пядью, религия отступает.
Для современных верующих боги - уже не антропомофные или зооморфные существа, восседающие на небесном престоле. Это незримые духи, абстрактные силы, всеведущие и всемогущие. Суть религии – в их почитании, молитве, ритуалах, которые должны принести успех в жизни, избавить от невзгод. Те, кто уверен в значении религии для себя, в сущности воплощает в этих созданных мыслью существах (их реальное бытие никогда не было доказано) традиционные и свои нормы поведения, мораль, надежды. Религия основана на сугубо личной психологии: многим людям психологически легче на что-то решиться, если они вообразят за собой поддержку неких сильных фигур, или от чего-то отказаться, если представят угрозу тех же фигур. Богов или святых. Для обслуживания этой необходимой многим иллюзии создана вся огромная индустрия разных церквей, а так как государства заинтересованы в поддержании традиционных норм, то они обычно любят и поддерживают свою церковь (и это обычно взаимно).
Конечно, церкви осуществляли в истории помимо своей основной функции немало полезных дел: распространяли грамотность, стимулировали благотворительность, поддерживали бытовую мораль, развивали городскую архитектуру. Но за ними и немало злых дел: в конкуренции конфессий они стимулировали национально-религиозную рознь, вдохновляли на религиозные войны, жгли еретиков и вырезали иноверцев, всячески тормозили развитие науки. Обычно священники и монахи проповедуют аскетизм и нестяжательство, но сама церковь накапливает огромные богатства.
Атеистам не стоит уступать клерикалам в активности. В Америке уже происходит вытеснение священника психоаналитиком в роли духовника – это не лучшая замена, но симптом. Надеюсь, что в целом человечество будет развиваться в сторону замены священников психологами. Это будет гораздо лучше для здравой самооценки, общей трезвости взаимоотношений и для кошелька.
4. Сексуальная ориентация. Вопрос о моей сексуальной ориентации возникает из перечня самих фактов моей биографии, и он оставлен в автобиографии без четкого ответа. А факты эти известны и без моей автобиографии. И вопрос этот обсуждается в печати.
С одной стороны я не был женат и был обвинен судом в гомосексуальных деяниях (при советской власти подсудных), осужден, и приговор не был отменен после падения советской власти. С другой стороны, дело было инициировано КГБ и велось под непрерывным контролем данного учреждения (доказательства опубликованы в моих журнальных очерках в «Неве» и в моей книге «Перевернутый мир» (1993) и возражений не было), а дела сексуальные не подлежат ведению КГБ; я не признал вменяемой мне вины, а бывший мой следователь публично дезавуировал дело (открытое письмо в журнал).
И ту и другую сторону можно усилить. С одной стороны, в моей однокомнатной квартире по много лет жили помогавшие мне постояльцы, то один, то другой. Последний из них стал моим приемным сыном. (Возможно, это имеет в виду почтенный мемуарист, когда пишет, что вокруг Клейна, которого он считает «образцом российского интеллигента», «всегда крутились какие-то мальчики».) С другой стороны все они женились, имеют семьи, и продолжают со мной наилучшие отношения, как и их родители.
С одной стороны, я опубликовал две книги о проблеме гомосексуальной ориентации и подготовил еще одну. Этот факт один журналист, сам аттестующий себя скандалистом, считает несомненным доказательством моей гомосексуальности. Этот именует меня печатно непечатным термином из тюремного жаргона. Причем одну из этих моих книг он, не прочтя ее, называет моей автобиографией и повествованием о моих гомосексуальных приключениях. Ну, это промах журналиста. Книга моих мемуаров еще только готовится к печати, и в ней нет моих гомосексуальных приключений.
С другой стороны, естественно для меня заинтересоваться проблемой, которая послужила поводом моего изгнания надолго из науки, и разобраться с ее сутью. Причем я не пропагандирую в этих книгах гомосексуальность, я стремлюсь именно разобраться, и подвергаю гомосексуальную субкультуру жесткой критике – не менее жесткой, чем моя же критика гомофобов. В отличие от апологетов гомосексуальности я считаю ее патологией в биологическом смысле, но понимаю, что в социокультурном плане границы нормы устанавливает общество, а общества делают это по-разному (ср. биологические и культурные нормы в кулинарии – что потреблять в пищу и питье естественно, а что принято).
Ни в одной своей печатной работе я не признавал за собой гомосексуальность и ни в одной работе не отвергал этой возможности. Почему?
Если я решусь развеять недоумение и объявить свою истинную сексуальную ориентацию, то непременно попаду в неловкое положение. В любом случае часть читателей мне не поверит. Если я заявлю, что моя ориентация нормальная, то многие сочтут, что я выкручиваюсь и лгу. Если заявлю, что гомосексуален, поверят больше (люди всегда склоны верить более скандальному варианту), но найдутся такие, которые сочтут это рекламным трюком ради привлечения внимания, и такие, которые решат: значит, он лгал в суде, правда во спасение, но тогда как же ему можно верить вообще? Словом, в любом случае пришлось бы не ограничиваться голословным утверждением, а предъявлять какие-то доказательства, факты, что было бы неприлично и смешно.
И это тем более сложно, что четкое деление на гомосексуалов и гетеросексуалов существует только в представлении обывателей, на деле же существует шкала с постепенными переходами от одного края к другому, и люди на ней размещаются на разных отсеках (профессор Кинзи условно числит таких отсеков семь). Пришлось бы отыскивать свой отсек – на публике? В порядочном обществе делают это наедине с врачом.
Моя позиция по этому вопросу такова. В суде я отвергал только те конкретные деяния, которые мне были предъявлены. И видимо, достаточно убедительно, если дело, ведомое столь могучей организацией, разваливалось, и следствию пришлось прибегнуть к фальсификациям (удалось разоблачить их, что было признано судом). Что же до возможности моих гомосексуальных склонностей вообще, то это и тогда не было подсудно, и я имел основания отвергать само желание государства вторгнуться в эту сферу моей личности. Сейчас – тем правомернее. Это не дело государства и не сфера интересов нормального общества.
Когда мне на публичных встречах с читателями поступали записочки с вопросом о моей истинной сексуальной ориентации, я отвечал, что этот вопрос может по-настоящему интересовать только того, кто имеет на меня сексуальные виды. Только ему (или ей) нужно знать, подходящий я партнер или нет. Так что это нужно выяснять в индивидуальном порядке, и, вероятно, не лобовыми вопросами. А учитывая мой преклонный возраст, это и вовсе не имеет смысла.
Сексуальная ориентация представляется читателю важной, коль скоро он связывает с ней какие-то пристрастия и эффекты в творчестве человека. Такое отражение возможно, особенно в творчестве писателей и деятелей искусства. Что до ученого, то если его сексуальная ориентация находит отражение в его научной продукции, то дело плохо с его методикой. Я надеюсь, что даже в моих работах о гомосексуальности никак не сказалась моя собственная сексуальная ориентация, какой бы она ни была.
5. Самооценка. Я всё время брался за очень острые и центральные проблемы нашей науки, за крупные исследования. Скажем, теория и методология у нас всегда считались престижным делом, которое положено по рангу «князьям науки». Мне всё время приходилось отстаивать свои позиции в полемике, собирать вокруг себя сторонников, обзаводиться учениками. Поскольку мои исходные данные были скверными (еврей, из «бывших», беспартийный), приходилось бороться за место в науке – сначала просто за место, потом за видное место, за лидерство. Это, естественно, побуждало окружающих (особенно противников) считать меня выскочкой, зазнайкой, непомерно преувеличивающим свое значение.
Что ж, детальность и аккуратность моего учета своих достижений, проступающие в автобиографии и списках работ, может породить неприятное впечатление о моем чрезмерном самомнении, о преувеличенной самооценке. Обычно ведь в списках, составляемых самим автором, не учитываются отклики на его работы, не собрана литература об авторе.
Ну, некоторым оправданием может послужить мой возраст. Я в том возрасте, когда пора подводить итоги. Но, признаюсь, я вел учет в этом стиле и раньше, с давних пор.
Еще когда я был молодым ассистентом на кафедре археологии, сменивший В. В. Мавродина на посту декана В. А Ежов, мой сверстник (младше меня на курс), сетовал на постоянное беспокойство от моего участия в научных конфликтах. «С тобой не соскучишься», - говорил он, вечно ожидая от этого неприятностей для факультета (не без некоторого основания). В конце концов, он пришел к такой идее: чтобы я вел постоянный учет всего, что обо мне пишут в нашей, а особенно в иностранной печати, так сказать, собирал досье на самого себя, и готов был предъявить ему это досье по первому требованию. В досье он предложил включать не только печатные выступления, но и высказывания в личных письмах (особенно иностранцев) о моих работах – чтобы можно было в случае чего предъявить: а вот, что пишут… Конечно, он понимал: личные письма – это уж чересчур, но, во-первых, они же всё равно просматриваются цензурой (это все понимали, в том числе и сами иностранцы), во-вторых, это только отдельные цитаты из писем – высказывания о моих работах, а в-третьих, они же остаются в моем личном досье, у меня дома.
Я завел такое досье, и позже оценил его выгоды – я всегда имел материал для оценки реакции на свои работы, для оценки их результативности. Да и для полемики.
Над моим самомнением и якобы самовозвеличением добродушно (и не очень) посмеивались мои коллеги. М. Вахтина опубликовала в «Стратуме» пародию на самовеличающегося Клейна. Да я и сам бравировал подобными шутками (см. мой «Спор о варягах»). Некоторые коллеги воспринимали их всерьез.
А. А. Формозов (ныне покойный) написал в предисловии к сборнику в честь А. Д. Столяра, что Клейн изначально «объявлял себя великим». Да где ж я это объявлял? Сказал бы хоть «мнил» или «воображал», а то «объявлял»! В письме к Формозову я упрекал его: «Я тебе когда-либо говорил или писал что-либо подобное? Даже если бы считал так, то не сказал бы. Так меня величали однокурсники, прежде всего Саша Грач. "Великий" – это была моя студенческая кличка (шуточный вывертыш из моей фамилии). В недавнее время появился такой эпитет в произведении учеников, на сей раз всерьез (предисловие к сборнику в мою честь, в каковом, как ты понимаешь, я-то не участвовал). Ученикам простительно».
Моему постоянному оппоненту В.Ф. Генингу (тоже ныне покойному) я откровенно писал, что, на мой взгляд, он не подготовлен к занятиям теорией. Он, обидевшись, писал в ответ: «Вы слишком увлечены самолюбованием в своих способностях, особенно теоретизирования. Откровенность за откровенность – бойтесь этой навязчивой мании!» Я парировал это сообщением: «Руководитель психологического семинара, о котором я в Киеве упоминал, всё-таки провел обследование моих психологических характеристик. Его вывод: обследуемому свойственна недооценка своих данных. Странно. Я скорее бы согласился с Вами. Да ведь долго и муторно заставлял меня участвовать во всяких тестах».
Мне представляется, что некоторое преувеличение своих способностей и значения своей деятельности полезно. Оно придает силы и увеличивает активность, побуждает трудиться. К старости, мне думается, я пришел к здравой оценке своего вклада в науку. Я не склонен его преувеличивать, но не хочу и преуменьшать – из скромности (или, как говорят, ложной скромности).
Скромность – вообще понятие относительное. На вопрос о его мнении насчет одного прикомандированного к нему штабного офицера Суворов отвечал: «Хороший офицер, в боевых условиях скромный и стеснительный». Есть нескромные профессии. Писатель – нескромная профессия. Профессор – нескромная профессия. Если ты скромный – сиди дома, нечего лезть на люди. Скромность в том, чтобы брать – одно, в том, чтобы давать – другое.
Всю жизнь я был скромен в том, чтобы брать – не нажил ни профессорской квартиры (живу в однокомнатной гарсоньерке), ни дачи, ни машины. И был нескромен в том, что я предлагал людям.
Подводя итоги своей жизни, я вижу, что некоторые мои достижения значительны для нашей науки. Я способствовал развитию теоретической археологии, ввел новое понимание места и природы археологии, разработал понятия классификации и типологии, методику исследований этногенеза, методику опознания миграций, открыл индоариев в катакомбной культуре, упорядочил систему представлений о норманнах в истории Древней Руси, выдвинул гипотезу, опознающую протохеттов в баденской культуре и т. д. Я разработал новую концепцию понимания гомеровского эпоса. Это порядочно. В то же время я вижу, что многие мои идеи не нашли должного продолжения и развития. Это и моя теория коммуникационного развития культуры, и моя стратегия системного группирования, моя идея разделения труда между археологией и преисторией и проч. Частью это связано с тем, что наша наука была не готова к восприятию моих идей, частью с тем, что сам я не сумел их должным образом донести.
Я знаю, что известен в стране и мире, и треть моих печатных работ – на иностранных языках. Но мои главные монографии не переведены на английский и не оказывают воздействия на развитие мировой науки. Я всемирно известен, но в узком мире археологов и не всегда своими лучшими работами. С этим гордым и горьким сознанием ухожу.
По вопросам, связанным с размещением информации на сайте, обращайтесь по адресу: a.eremenko@archaeology.ru . Все тексты статей и монографий, опубликованные на сайте, присланы их авторами или получены в Сети в открытом доступе. Нашли ошибку на сайте? Сообщите нам! Выделите ошибочный фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter |
